«Муж смотрит на меня и спрашивает: „Вы же меня знаете?“». История воссоединения семьи из Мариуполя

«Я сначала подумала, что это обман зрения… Стала увеличивать фото — та же тросточка, которую я ему покупала, те же очки, перемотанные изолентой, я их перематывала…. И главное — наше венчальное колечко. Ещё больше увеличила, смотрю: те же галошики, тот же носик, те же грязные штаны... В общем, это он. Сомнений не может быть», — так Марина Пономарёва узнала своего мужа на фотографиях беженцев из Мариуполя. Они потеряли друг друга в марте 2022 года во время бомбёжки: Марину эвакуировали в Сызрань, а Андрей пропал.

Логика подсказывала женщине, что её частично парализованный муж погиб, но сердце заставляло верить в их встречу. Оно не ошиблось.

Знакомство

Я родилась в России в 1964 году, в городе Ревде [Свердловская область. — Прим. Baza], но, когда мне было два года, родители переехали в Украину, в Цюрупинск [сейчас Алёшки, Херсонская область. — Прим. Baza]. Мама с папой вскоре расстались. Сначала я жила с мамой в Карело-Финской ССР, потом переехала к папе в Мариуполь. Там же я вышла замуж и родила дочь. Муж сильно пил и вскоре умер. Осталась вдвоём с дочей.

Работала нелегально, познакомилась с Андрюшкой — он был строителем. Непьющий такой, добрый, ласковый. Всех кошек обнимет, всех собак перецелует. Когда был ещё здоровый, мы идём, а он всем людям просящим деньги раздает. Я говорю: «Ну, так тоже нельзя, надо в первую очередь о семье думать». А он говорит: «Ты не знаешь, что такое сидеть [имеет в виду просить милостыню. — Прим. Baza] . Ты что думаешь? Ну, выпьет он бутылку водки, а помимо бутылки ему и хлебушек надо. Ему где-то переспать надо».

У него был дом в Марьинке, туда и переехали на время, потом вернулись в Мариуполь. 20 лет там вместе прожили вдвоём. Дочка вышла замуж и переехала на запад Украины.

А в 2014 году началась война. Не такая, как сейчас, но война. Чтобы оплатить аренду квартиры, Андрею пришлось работать на трёх работах. А потом — инсульт. Парализовало всю правую сторону.

Сделала ему группу инвалидности, стала работать больше — по строительству и в храме.

Мне предложили отдать его в интернат, ведь и у самой здоровье не очень, было бы легче. Я не смогла. Люблю. Мы венчались, когда он уже был парализован. Венчание укрепило нас, какой-то стимул к жизни появился. И такая любовь проснулась, не как любовь к мужу, а как будто он мой ребёнок или брат. Я просто не могу эти чувства передать. Поэтому я сказала — никаких интернатов, ничего. Будем голодать, будем недоедать, но мы будем вместе, мы не расстанемся. Мы слово дали.

Я ему группу инвалидности сделала пожизненно. Из-за бюрократии делала её девять лет. Но и сама его развивала: научился ходить с палочкой, подкидывая бедро. А правая рука так и висит парализованная.

Денег не хватало, поэтому стала подрабатывать сиделкой у одного дедушки. Он разрешил мне жить у себя, а вот Андрюше — нет. Да и времени ухаживать за ним не хватало. Мне предложили разместить его в хосписе. Чтобы подтвердить, что за ним некому ухаживать, я соврала — сказала, что соседка. Мы официально же не расписаны.

Чтобы видеться чаще, я к нему через окно залезала — благо был первый этаж. Кормила, помогала ему мыться. Когда уходила, Андрюша плакал. Сотрудницы хосписа через время стали что-то подозревать: «Она не похожа на соседку, даже родные так не бегают, как она к нему с передачками через окно». И заведующая говорит: «Или вы его сейчас забираете, или говорите нам правду, мы его оставим, только говорите правду, кто вы ему. Не может быть, чтобы так вот приходить и губочки вытирать ему, когда он покушает, и купать».

Я созналась. Сжалились. Разрешили навещать. А тем временем дедушка, за которым я ухаживала, разрешил жить вместе с Андреем. Но не успели. И дедушка умер, и война началась.

Обстрел Мариуполя

У меня контузия — помню всё только отрывками. Конец февраля 2022 года. Вот бегу в храм свой. И мне говорят: «Марина, уходим, мы все уходим». Я говорю: «Можно я всё равно останусь, в храме буду работать?» Батюшка ответил: «Я не разрешаю, а вдруг сейчас начнут бомбить?» Ответить ничего не успела. Бомбить начали.

Спряталась в подвал, потому что разносилось всё. Когда утихло, вышла на улицу. Пришла домой — он был ещё целый. Собрала вещи, было душно, и я открыла окна в надежде, что ещё вернусь. И снова пошла в храм. Дежурила — мне даже заплатили, — и снова начался обстрел. Всю ночь. Страшно было, там такое творилось. Наутро мы выходим, и дом, в котором я остановилась, уже не целый. Все окна прострелены.

Я на всякий случай набрала воды в канистры, пока она была, и мы вернулись в подвал. Там уже просидели дней семь. Слышали страшный взрыв — даже казалось, что дом поднялся. Оказалось потом, что ракета попала в двух метрах от дома.

После этого взрыва все повыскакивали на улицу, побоявшись обвала. Вроде все выжили, но дом был весь в осколках. Маленькой девочке оторвало руку.

Оставаться там было нельзя, поэтому сообща решили убегать на Запорожье — нам объявил батюшка, что туда эвакуируют с главной площади. Мы пошли. Вокруг свистят снаряды, мы падаем, поднимаемся, идём и опять падаем — казалось, что мы на одном месте стоим. Один мужчина упал — не встал. Головы нет. Потом смотрю на деревья — там, извините, внутренности чьи-то висят. Это был такой ужас.

А в голове — Андрюша в хосписе же. Как он? Там же одноэтажное здание…

Мы не успели добраться до группы эвакуирующихся людей, которую собирали на площади. И пошли снова в подвал, но уже в ДК строителей — он был близко. Внутри было много военных, они нас звали. А мы, как мыши, бежим к ним, а добежать не можем. Снаряд. Падаем.

Ну, там не поймёшь, кто откуда стреляет. Пытаюсь подняться, но не могу. Это взрывная волна шла, я уже потом поняла. И она такая, как салют, красивая, в шести цветах или в семи, как радуга. Я хочу подняться снова — и снова не могу. По моему телу идёт вибрация, будто ток. Волна к асфальту придавила.

Военные помогли добраться до подвала, там мы остались ещё на сутки. Они нам раздавали конфеты, воду, ставили обезболивающие уколы раненым. Снаряды продолжали падать, и мы вместе тушили возникающий пожар — встали цепочкой и передавали ведра с песком. Спали на спортивных матрасах, а многие просто на цементе. Утром началась эвакуация.

Я отказалась. У меня Андрюша где-то в городе. Осталась с группой, которая ушла пешком в подвал под больницей. Пока шли до подвала — вокруг всё горит, лежат люди, кто мёртвый, кто пытается ползти без ног, кто идёт с оторванной челюстью.

На Восьмое марта — у моего мужа день рождения — я отважилась дойти до хосписа, проверить Андрюшу. Надежда была, что их уже эвакуировали, но нет. В хосписе завалило дверь, лежачие больные остались там внутри. Я залезла в окно.

Встреча

Я его увидела! И не только его, лежачих больных было семь-восемь. Двое уже были как будто мертвы. В хосписе в основном были больные онкологией, их надо было лечить.

Обнимаю Андрюшу и чувствую такой прилив сил — надо достать им покушать. Как раз слышала, что кто-то будто говорил про перемирие. Действительно, было тихо.

Добежала до храма — снаряд. Да что это за перемирие такое? Всё снова утихло, я забрала еду, которую нашла в храме. А потом слышу, военные разбили магазин и кричат: «Люди добрые, что ж, вы умирать должны, разбирайтесь все».

И все тащили. Кто еду, кто золото тащил, кто телефоны и плазменные телевизоры, и матрасы. Но как их судить, если властей нет? Помню, лежит мужчина на земле в крови, а рядом сардельки — даже не наелся.

Из-за обстрелов я три дня просидела в подвале больницы, но как стало тихо — собрала еду и понесла в хоспис. А Андрюши там уже не было. Была страшная бомбёжка. Думаю, значит, его уже в живых нет. Не дождался. Думал, что я не вернусь, и пошёл меня искать.

Больше в город из нашего подвала я не выходила. Единственное, могла только выскакивать, когда было затишье. Ходила, осматривала трупы, вглядывалась в их лица, но порой было сложно кого-то разглядеть, они уже разлагались. Мы их складывали у больницы, там уже чуть ли не до второго этажа они были.

В один из дней во время вылазки за водой мы столкнулись с русскими военными. Они были с белыми повязками на руках, возле танков играла музыка «Земля в иллюминаторе». Всех, кто вышел тогда из подвала, эвакуировали.

По дороге нас кормили бабушки из сёл, солдаты давали тушёнку. Потом — поездом на Донецк. Оттуда после проверки паспортов в лагерь беженцев. Там перераспределили и отправили меня «на Тольятти», но привезли в Сызрань.

Я не хотела уезжать в Россию, но денег оплачивать размещение в ПВР [лагерь для беженцев бесплатен только в момент размещения, чтобы остаться в нём, с Марины требовали оплату. — Прим. Baza] у меня не было. А потом девочка одна меня успокоила, говорит: «Вы обязательно вернётесь, вы сюда приедете, вы будете искать и найдёте». Я так и сделала. Я его нашла.

Фото

На положенные всем беженцам 10 тысяч я купила себе телефон. Подключилась к интернету и стала искать по сайтам и группам беженцев во «ВКонтакте» и Telegram. Искала с момента эвакуации и нашла спустя год!

Я была подписана на всех, кто занимался эвакуацией. И на странице одного из министров я увидела пост о ПВР в Безыменном [село в Донецкой области. — Прим. Baza], а там на фото — среди других беженцев — его.

Я сначала подумала, что обман зрения, потому что там невозможно было выжить. Я стала увеличивать фото — та же тросточка, которую я ему покупала, эти же очки, которые перемотаны изолентой. Я их перематывала. Заросший, с бородой, худой, с чёрными руками. И главное — наше венчальное колечко на здоровой руке. Ещё больше увеличила, смотрю: те же галошики, тот же носик, те же грязные штаны. В общем, это он. Сомнений не может быть.

Я побежала в соцслужбу. Слёзно просила открыть на компьютере, чтобы точно-точно разглядеть. Убедилась — и глаза тоже его! Тут же мы позвонили сначала волонтёрам, а потом по их наводке в городскую больницу Донецка — и нам сообщили, что такой да, есть!

Как же я обрадовалась И сразу мысль — надо ехать к нему, в Донецк. Но сразу ехать было нельзя, надо было дождаться паспорта. Пока ждала, волонтёрила, так же помогала беженцам. А потом я спросила — могу ли стать сестрой милосердия. Я удивилась, но меня посвятили.

Как сестру милосердия меня благословил батюшка на поездку, и я купила билет на поезд до Мариуполя. Пока в одну сторону. Дали мне две недели. Если я за две недели не уложусь, значит, меня снимают с учёта как беженца. Никто здесь не верил, что я его привезу.

Возвращение в Мариуполь

Когда я шла по моему Мариуполю уже в июне 2023-го, на глаза наворачивались слёзы. И радости, и горя. Там всё не так, как по телевизору. Да, город строится — молодцы все, но, когда я вернулась, это строилось за городом, там, где меньше всего бомбили. Там, где есть поля, где они не заминированы. Людей туда переселяли.

Но левый берег — это что-то с чем-то. Одни руины… Разбитые дома, унитазы торчат из окон, ванные на улице валяются. Это же какой труд нужен, чтобы всё восстановить. Сейчас рассказывают, что вроде бы на левом берегу уже посносили дома. Поле. Туда, если приехать, даже и не поймём, в Мариуполе ли мы находимся.

Тогда я обходила свой Мариуполь. Прежде всего пошла к хоспису. Здание стоит, но ремонту не подлежит. Рядом дома разрушены и трава два метра высотой. Я так аккуратно иду по этим тропкам, мне говорят: «Не бойся, мин нет». А я боюсь, потому что знаю, что есть снаряды-лепестки. Пришла и в свою старую квартиру. Забрала уцелевшие бумаги. Пошла в храм — там меня не узнали и не поверили, что я смогла стать сестрой милосердия.

На следующее утро поехала в Донецк. Сначала хотела сэкономить и поехать на автобусе. Автобус не доехал — бомбили. Всем пассажирам вернули деньги. Возвращаюсь, меня начинает колотить — и всё, назад? Назад? Нет, не уйду. Тут рядом муж, осталось 40 километров до него. Просто надо доехать. Вернулась в Мариуполь.

На следующий день вызвала такси, но водитель не повёз меня до Донецка — снова бомбили, поэтому высадил на пути. Я ходила, бродила, никто не хочет ехать туда, а уже 6 вечера. Добралась до ближайшей гостиницы, мне там вызвали опять такси до Мариуполя.

На следующее утро — снова такси. Уже не стала экономить и заказала прямо в Рудчанск [там находится Психоневрологическая больница № 2. — Прим. Baza].

Психоневрологическая больница

Я приехала, хожу туда-сюда по отделениям, регистратура отправляет в психоневрологическое отделение, оттуда — в «пропускник», а они — опять в регистратуру. Часа полтора так бегала, пока в регистратуре мне радостно не сообщили — нашли! И отвели напрямую к врачу. Я была в апостольнике, думала, это поможет, но нет, говорили со мной грубо и хладнокровно: «Вы за Андреем? Ничего, подождёте».

Села у кабинета, жду и смотрю: дверь у них, у бедных, мне прямо жалко — забита. Только дырки вырезаны, они через эти дырки высовывают руки и так открывают дверь. Окна в ужасном состоянии, пол в дырках, гардины все облезлые. Все больные ходят грязные, воняют. Их, видать, сюда «скинули», и всё.

Я рассматриваю всё это и вдруг вижу на этаже — Андрюша! Зачем он сюда пришёл, туалет в другой стороне, а он идёт по этому коридорчику, всё ближе и ближе. Пока он идёт, я думаю, как бы сдержаться, не закричать и не зарыдать. Он останавливается, смотрит на меня и спрашивает: «Вы же меня знаете?» Я в ответ: «Андрюшечка, это же мамка твоя, я мамка твоя, и ты же мой сынонька, самый любимый».

Когда он тяжело болел, с ним только так надо было. И он, видать, только на эти слова стал реагировать. У меня по-другому никак не получилось. Хоть все и ругают меня, говорят: «Какой он тебе сынонька? Он муж». Я говорю: «Давайте я буду сама». Вот как ему удобно, как он меня понимает, я так с ним и разговариваю.

Тут уже он узнал меня. И мы обнялись. Я ревела, что какая-то корова. У меня вот это из груди выходило — настоящий рёв. Вокруг нас столпились врачи, медсёстры и другие больные. Они спрашивают меня: «Скажите, пожалуйста, вы пришли его только одного забирать или нас заберёте?» Я говорю: «Родненькие, это мой муж, а вас я не могу забрать». Как дети в детдоме.

Я попросила Андрея никуда не уходить, а сама зашла к врачу в кабинет. Там начались бессмысленные споры о том, почему они даже не пытались установить его личность, диагноз, не установили лечение и даже не собрали документы.

Оказалось, что его привезли на броневике. Он, не найдя меня на улицах Мариуполя, вернулся в хоспис, продержался там до мая на продуктах, которые я приносила. И его и забрали. Если бы я только знала, что он туда вернётся!

Врач разрешила мне его забрать, но предупредила, что никаких документов у него нет, а значит, могут не пропустить через блокпост. Дали только бумажку, что выписан из больницы. И разрешили забрать. Открывается дверь в кабинет, заводят Андрюшу.

На фото, которое я увидела в Сызрани, — он был с бородой, в ватнике. А тут побритый, худой, ножечки, ручечки. Я целую ему руки, на меня смотрят, я всё целую: «Чем же тебя кормят?»

Подписали оба эту бумажку. И говорю: «Подождите, а в чём мне его везти?» Мне дали его в одном комнатном тапке, вынесли второй — он другой, но тоже левый. Трусов на нём не было. И тоненькие, рваные спортивные штаны 52-го размера. И нет нашего венчального кольца — серебряного с камушком, нам люди подарили. Может, оно даже не дорогое, но нам обоим ценное как память. И майка рваная на нём, а на улице дождь и очень холодно.

Кольцо нам в итоге принесли. Надел. Смотрю на него и думаю — какой же голодный!

Достаю колбасу — я специально с собой взяла две палки и сок. Он вырвал их у меня и кричит: «Не забирай». Я говорю: «Одну скушай, одну, будет же плохо». Копчёная такая, маленькая, 300 граммов. Он её съел, а потом и вторую начинает. Потом он выпил два литра сока, съел полкилограмма конфет, апельсинов штук пять. Штук шесть котлет и батон — это я ему уже там купила.

Рассказываю всё это своим девочкам из Сызрани и смотрю — приходят эсэмэска за эсэмэской. Девочки объявили сбор и отправили мне около 30 000 рублей! Я даже не поверила сначала. Невероятно. Так у нас появились деньги на такси и одежду.

Обратно в Сызрань

Поехали на такси до Донецка, переживали, что нам скажут на блокпосту. С собой только эта бумажечка, что он лежал в больнице. Нас останавливают, показываю свои документы.

«А этот мужчина?» — спрашивает военный. И я достаю ему бумажечку и говорю: «Смотрите» И как раз он на меня посмотрел: «А, вы сестра милосердия?» Я говорю: «Да». И посмотрел на бумажку, там такой-то, такой-то, лежал в больнице. Говорит: «А паспорт?» Я говорю: «Не могу его найти. Вы видите, мы мокрые. Он же без документов. Я сестра милосердия. Меня ждут в Москве. С Москвы приехали волонтёры, нас ждут в Мариуполе. Пожалуйста, вы должны понимать, что не надо нам преграды делать».

Отдал честь, и мы поехали домой. Думаю: во! Врать научилась...

Приехали в Мариуполь, а остановиться и негде — подруга, у которой я до этого останавливалась, не принимает с мужем, боится, что он недееспособный — обкакается. Пришлось идти в храм, где я раньше работала. А там уже всё сменились. Нас покормили, но остаться не разрешили. Нашла какой-то столик, вынесли на улицу, там и легли. Сняла с себя все кофточки, сама в этом платье укутала его, потому что он у меня начал температурить.

Ливень, дождь, мы на улице. Повезло, что приехали волонтёры, подарили нам матрасы, вещи тёплые и помогли заселиться к какой-то бабушке в двухэтажный дом. Но в доме была всюду плесень, а бабушка не разрешала ходить в тёплый туалет, а в другой Андрей не мог. Потом нас забрали в центр помощи в Мариуполе православные добровольцы Синодального отдела по благотворительности, они сделали все возможное. Очень помог волонтер-юрист Вадим: начал процесс восстановления личности, чтобы отправить нас в Сызрань.

И тут мне пишут из ПВР: «А мы вас двоих не принимаем. Только одну.» Я говорю: «А как это? Вы вообще слышите? Вы меня отпустили забрать мужа». Но решила все равно ехать напролом. Сестричество обещало помочь в любом случае. От церковного центра нам выделили машину и водителя, на блокпосту на удивление пропустили, мы переночевали в Ростове и в 7 утра выехали в Сызрань. Всю дорогу Андрюша смотрел не отрываясь в окна — впервые за два года видел спокойную природу и людей.

Приехали в Сызрань в социальный отдел епархии — на нас все смотрят: «Не может быть, не может быть! Мы думали, вас все равно не пропустят». Меня заново оформили как беженку, я просрочила возможное время на выезд. А Андрюшу не оформляют. Договорились, что на утро пойдем к начальнику. Меня разместили бесплатно, а за него батюшка заплатил 1800 за ночь.

Вот мы сейчас здесь живём в ПВР до апреля месяца. Я должна успеть восстановить ему личность, сделать паспорт и группу инвалидности. Потом нас будут расселять.

Поэтому документы мы все сдали, отпечатки пальцев тоже, но за уже пять месяцев личность ещё не восстановили. А ведь его нужно лечить.

Дочу ещё хочу свою найти, ей вот 40 лет в марте исполнится. Мы потерялись, как началась бомбёжка, она уехала к новому мужу. Я жду, когда она даст о себе знать, что жива и здорова. Ее зовут Оксана Гринева, я её очень люблю и скучаю. Внуки живы, здоровы. У меня с ними связь есть.

Вот такая история.