«Угробили моего ребёнка». Полная история гибели группы Филиппова в Неглинке

Во время мощного суперливня в Москве два года назад восемь человек спустились в коллектор реки Неглинки, среди них — трое подростков, пара пенсионеров, топ-менеджер и диггер-экскурсовод. Никто из них не выбрался на поверхность живым, когда вода за минуты наполнила тоннель до потолка.

В момент, когда туристы покупали билеты, никто не предупреждал их об опасности — и это станет камнем преткновения в спорах: на скамье подсудимых окажется даже айтишник-миллионер, создавший сайт-платформу для экскурсий. Весной 2025-го суд вынес решения.

Baza рассказывает, как проходило расследование громкой трагедии — глазами Юлии Шнейдер, матери одного из погибших детей.

Сутки спустя

Мы доезжаем до того места, где Вика и остальные спустились. И идём пешком, но не внутри, а поверху, как протекает Неглинка. Заглядываем в каждую решётку, в каждый коллектор, кричим имена всех. Я ухо прикладываю и понимаю, что там поток. Вода журчит очень сильно, как водопад. Даже если они будут в ответ что-то кричать, мы не услышим. И не факт, что они меня слышат.

Стас (нынешний партнёр Юлии, отчим Вики. — Прим. Baza) идёт рядом, успокаивает: «Ты только не волнуйся, ты только не переживай, всё будет хорошо». Ну и я спрашиваю, Вика же живая, правда? А он отворачивается. Я тогда не понимала, что происходит. Оказывается, накануне вечером ему следователь, к которому мы приезжали писать заявление, показал фотографии Вики. Он говорит, я просто не знаю, как вашей жене показать. Там только одна фотография была, и Вика там была отвёрнута. У него была надежда, что со спины он её просто не узнал.

Дошли мы до места, где Неглинка впадает в Москву-реку. Вижу, какой-то контейнер стоит, железный такой, я за него захожу — и при мне из воды достают тело Глеба. Понимаю, что он мёртвый, разбухший. Я сначала спокойно говорю, это что, Глеб? Потом начинаю орать. Стас меня дёргает: «Успокойся, успокойся». Я теряю сознание. Когда пришла в себя, видела, как Глеба проносят в машину.

Кричу им: «Это Глеб Лагашин. Где моя дочь?» А они молча проносят, закрывают и уезжают. Через 15 минут мне перезвонил следователь, попросил подъехать на Таганку, сказал, что хочет фотографии одного человека показать. Я думала, что Глеба. Его же только что увезли. Мы спокойно поехали, поднялись к нему на второй этаж. А он показывает мне фотографии моего ребёнка.

Мокрая набережная, тут кусок Москвы-реки. И вот она лежит, как будто спит.

За месяц до трагедии

Вике было 10 лет, когда она начала общаться с Глебом. Мы ещё жили в Новосибирске, Глеб жил в Москве. Они просто затеяли интернет-дружбу. Он её старше на 3 года.

Я сначала вообще не знала, что они общаются. Потом переехали сюда, и через полгода Вика говорит: «Мам, мне надо встретиться с парнем, я давно с ним общаюсь. Ты только не пугайся, ему 17 лет». Хорошо, думаю, а я тут при чём? «Я боюсь. Мне надо, чтобы ты проконтролировала этот процесс». В итоге я с моей подругой сидим в кафе напротив метро, у которого они встречались. Минут 10-15 они говорили. Вокруг маленькие дети прыгают, а мы за ними следим. В общем, встреча прошла нормально. Глеб уехал. Мы пришли домой, и Вика говорит, «Ну, вроде нормальный, адекватный парень». Ей тогда было 14 лет. С тех пор они с Глебом стали вообще неразлучны. Я же видела, как они друг на друга смотрят. Это вот первая любовь.

Вечером он приводит её домой, они садятся, а я сажусь рядом и говорю, знаете, хотите или нет, но мне надо с вами поговорить. Они говорят, о чём? Я говорю, о сексе. Вот так в лоб. Вика красная: «Мама, ты что, думаешь, я с 14 лет буду сексом заниматься?»

Глеб такой: «Да у нас даже в мыслях такого не было». Я им говорю: «На всякий случай. Я против секса раннего. До 18 лет мне бы не хотелось, чтобы…». Вика опять: «Мама, да ты что говоришь? Я не собиралась. Глеб — тоже».

Я с восьмого этажа вылазила на балконе в окно вот так вниз, когда они по времени вот-вот должны подойти, смотрю, стоят у подъезда, обнимаются. Вот просто обнимаются, она его на голову ниже, они могли простоять так полчаса. Понимаю, что они пришли, пойду чайник поставлю, что-нибудь подогрею, чтобы дети поели. Выхожу на балкон обратно, смотрю, они опять стоят обнимаются.

Это было что-то такое тёплое, детское. И в то же время я всегда переживала, господи, а когда это перерастёт во что-нибудь другое –– в подоле принесут. А сейчас думаю, родили бы, хоть что-нибудь от них осталось. А так ни их, ни ребёнка, ничего не осталось. Одна память, и всё…

За месяц до гибели Вика сказала, что ей надо слетать в Новосибирск: бабушку, папу повидать, что она соскучилась. У неё раньше такого не было, и я подумала, что если хочет, значит надо.

В первый раз про эту экскурсию я услышала 10 августа. Захожу к ней в комнату, она сидела за столом компьютерным и говорит: «Дядя Глеба (Дмитрий. — Прим. Baza) собирается со своей дочкой на экскурсию. И хотят взять с собой Глеба, а Глеб без меня не хочет идти». Он всегда без неё отказывался. Они водили их и на квесты везде, и на теплоходе катались. Я всегда без проблем отпускала, потому что доверяла Дмитрию. Это положительные, непьющие люди. И Глебу я доверяла, потому что он всегда приводил её вовремя. Вика у меня гуляла до 10 вечера, позднее я ей не разрешала.

Я говорю, а что за экскурсия-то? «По Неглинке». Ну это здорово, а что такое Неглинка-то вообще? Она говорит, ну это речушка такая, подземная. Я говорю, подземная река Неглинка. Она говорит: «Да». Я говорю: «Нет». Она говорит, почему нет? Говорю, нет и всё. Я не знала, почему нет. Вот у меня внутри всё кричало, что нет, вот нет.

Она не стала настаивать, и я думала, что передумает. Через 4 дня мне звонит Дима, дядя Глеба. «А почему вы не хотите Вику с нами отпускать? Вы же её до этого с нами отпускали. Под мою ответственность, всё нормально. У них там экскурсия легальная. На официальном сайте Москвы объявление размещено. Я вам сейчас скину, почитайте. У них там профессионалы проводят экскурсии…». И всё такое. Он мне скидывает эту ссылку, начинаю читать... Экскурсия по подземной реке Неглинке. Ручей по щиколотку буквально. Не написано, что это канализация, что это коллекторная система действующая. Ничего пугающего там не было. Просто подземелье историческое, какая-то историческая кладка. А Глеб как раз увлекался историей, и вот поэтому, наверное, Дима и повёл Лизу и Глеба туда на экскурсию. И плюс ещё, что водят эту экскурсию профессиональные диггеры уже 20 лет.

А у меня душа не успокаивается, я не хочу её отпускать, и всё. Я начала рыть в интернете. В это время экскурсия по популярности занимала первые места. Особенно была популярна у подростков. Тысячи отзывов везде. Забиваю в «Яндексе» — по популярности в Москве на первом месте, Google — по популярности на первом месте. Я шарила и нигде не могла найти ничего плохого, я не могла понять, что происходит.

Девятнадцатого вечером прихожу с работы, Вика говорит, мол, мам, завтра на экскурсию, подпиши согласие. Я говорю ей, не подпишу. Она говорит, почему? 15 лет ребёнку, ей надо именно объяснить, почему, потому что она уже подросток, она личность. Ты не имеешь права её закрывать дома, не объяснив свои мотивы. А мне нечего сказать, я не знаю почему. У меня только внутреннее состояние, и всё, нет ни одного факта, чтобы ребёнку объяснить. Дети в материнские инстинкты не особо верят, им надо всё обосновывать.

А у неё началась истерика. В итоге я думаю, ну ладно. Ну что действительно может случиться? У неё истерика, слёзы льются. Я подписала это согласие, а у неё сразу слёзы высохли. Я говорю ей: «Знаешь, почему я это сделала? Потому что я тебя люблю».

Вика

Мы жили в Новосибирске. Нас в семье — трое детей, родители разошлись, когда мне было восемь. Я росла очень непослушным подростком, потому что понимала, что, чтобы приехал папа, мне нужно что-то натворить. А творили мы не по-детски: избивали и раздевали людей, снимали и продавали кроссовки, однажды ограбили магазин. Мама мне всегда говорила: «Когда у тебя появятся дети, моли Бога, чтобы они не были похожи на тебя характером, потому что это будет катастрофа».

В 15 лет я начала дружить с парнем, а через три года вышла за него замуж и забеременела. И без пяти дней до моего девятнадцатилетия родила Таню. В этот момент моя жизнь полностью перевернулась. Мне приносят первый раз ребёнка… Это такое чувство в душе, внутри всё трясётся, трепещет. И ты её на руки берёшь и понимаешь, что, кроме тебя, она никому не нужна. Если что-то с тобой случится, всё, ребёнок без тебя погибнет. И начинаешь бояться за свою жизнь. Понимаешь чётко, что твоя жизнь уже тебе не принадлежит, она принадлежит этому маленькому комочку. И у меня такая была безусловная любовь к своему ребёнку… Я даже её на руки боялась брать, даже мужу и маме боялась давать. Они берут её, а я, как собачонка, вокруг скачу, чтобы поддержать.

Потом такой кризисный момент был… Тане 4 года, и я опять забеременела. Даже мыслей не было об аборте: дал Бог одного ребёнка — родила. Дал второго ребёнка, тем более в браке, почему бы и нет — родила. И я уже где-то на девятом месяце, мне уже скоро рожать, ко мне приезжает мама, а я сижу и реву у окна. Она говорит: «Ты чего плачешь?» Я говорю, мам, я боюсь рожать. «А не поздновато ли ты забоялась?» Она думала, что я боли боюсь, которая была. Я говорю, мам, мне страшно, что ребёнок будет страдать. Зачем я её буду мучить? Я никого в жизни не полюблю так, как Таню. Когда она родилась, я даже на мужа не смотрела. Ну, смотрела, конечно, но он отошёл куда-то на второй план. Любовь у нас такая была безумная, и… она исчезла. Точнее, перешла к ребёнку. И всё вращалось вокруг ребёнка на протяжении четырёх лет. А тут ещё один. И я реву из-за того, что ребёнок будет страдать всю жизнь. Мама говорит: «Дурочка, ты сначала роди, потом увидишь, что произойдёт».

Родила Вику, приношу домой, и у нас такие проблемы начались… Таня стала ревновать Вику. Сначала она ждала сестрёнку, в животик разговаривала с ней: «Когда ты, моя сестрёночка, появишься, мы будем с тобой играть, я буду тебя кормить». В итоге она день наблюдает за мной, что я её с рук не спускаю, а она не получает того внимания, которое было раньше. Я раньше с ней постоянно играла, и никто нам не мешал. Играла, кормила, разговаривала.. А тут какой-то кулёк, который постоянно кричит и плачет. И Таня дня три посмотрела на это всё, что у меня не хватает на неё времени, и говорит: «Мам, давай её выкинем в окно».

Дошло до того, что Таня взяла и положила пелёнку ей на лицо и сверху легла. В тот момент я первый и единственный раз в жизни Таню ударила. Я зашла в комнату и увидела эту картину, что она лежит на ней. Я закричала: «Что ты делаешь?» Оттолкнула её, она ударилась затылком о детскую кроватку. Я схватила ребёнка, она синяя, начала откачивать. Пока я Вику откачивала, Таня ревела в углу. Она ребёнок, ей четыре года, она не понимает, за что я её ударила. И вот когда я привела Вику в порядок, поняла, что она уже дышит, где-то через полчаса, потом уже подбежала к Тане, начала у неё просить прощения, жалеть, прижимать к себе. Вот тогда я поняла, что на самом деле любовь-то материнская не принадлежит одному ребёнку, когда появляются ещё дети, она начинает одинаково делиться.

В какой-то момент у меня начались проблемы с мужем. Я для себя решила, что одна двоих детей не потяну. Терпела до определённого момента.

Дети подросли, я собрала вещи и уехала в Москву. Здесь у меня не было ни друзей, ни знакомых, никого вообще. Сначала переехала одна, устроилась во «ВкусВилл», полгода туда-сюда ездила, дочки жили с моей мамой. А потом и детей забрала.

Мне всегда Вику было жальче, потому что она младше. Хотя, с другой стороны, Танюха никогда не стремилась к тому, чтобы быть рядом. Она в сторонке за нами наблюдала, и ей этого было достаточно. У нас завелось в семье называть её Татьяна Михайловна. Не знаю, потому ли это, что мы тогда смотрели всем скопом «Папины дочки», а там тоже по имени и отчеству называли самую умную девочку. Если были проблемы научного плана или что-то нужно решать юридическое, это всё к Татьяне Михайловне. А если вдруг у Тани болит душа, то она к нам с Викой. Потому что всё про душу, это к нам.

Девочки разные абсолютно. Вика прям как продолжение меня, Таня совсем другая. Но это не значит, что я её как-то любила больше или меньше. Я Таню любила изначально, безусловной любовью. Но к Вике я относилась, как… как к моей второй половинке, которая постоянно рядом.

Таня всегда: «Меня гладить нельзя, целовать нельзя, а то потом прыщи из-за вас будут». У неё с детства так. Таня боялась самолётов, не любила путешествовать вообще. Она с нами не летала совершенно, говорила «Вы долетаетесь, разобьётесь…». А Вика и я, мы очень любили. У нас в Египте были друзья, мы летали туда каждый год на протяжении трёх или четырёх лет. И причём я говорила ей, давай полетим в Таиланд. Мы там ни разу не были. А Вика: «Ты что? Мне нравится Египет, у меня там друзья, они меня там ждут».

20 августа, ливень

Я собираюсь на работу, она выбегает из комнаты и говорит: «Мама, можно сегодня до 11?» Я говорю, зачем? Она: «Ну, мы хотим по центру погулять после экскурсии». Я говорю, хорошо, не проблема. До одиннадцати так до одиннадцати. И всё. Ухожу на работу, а Стас дома был, он помогал ей собрать рюкзак с собой, тёплые вещи… Подземелье же всё-таки. Про колодцы, про коллекторную систему мы тогда ещё вообще не понимали. За ней приезжает Глеб. Он постоянно её забирал из дома, из рук в руки.

Я на новой работе, а у меня мандраж. Трясёт целый день. Часа в три пошёл ливень сильный, а внутри меня успокоилось всё: какая-то лёгкость, просто вообще никаких переживаний. В шесть я освободилась, смотрю, она мне ничего не написала до сих пор. Я ей пишу:

–– Вика, как экскурсия прошла? Расскажи, поделись эмоциями.

И всё. Опять в работу. С работы Стас меня встретил, мы побежали в магазин, надо ужин быстренько приготовить, потому что к 11 часам уже Вика придёт.

Без десяти одиннадцать уже. Если Глеб и Вика опаздывали, то всегда писали смску. Я телефон открываю и понимаю, что сообщение, которое я писала в 6 вечера, до сих пор не прочитано. Одна галочка. Пишу: «Вика, ты где?». Опять. Глебу — то же самое. Диме. Лизе. Не могу понять, как у всех разово сели телефоны. В Москве на каждой остановке можно зарядить телефон.

Меня начинает трясти, я сразу звоню в полицию, объясняю ситуацию. Они мне скидывают номер телефона «Лизы Алерт», я звоню туда, пока наряд едет. Приезжает полиция, говорят, надо ехать в отделение, писать заявление. Мы едем в Таганский отдел, там я пишу заявление о пропаже и Вики, и Глеба сразу. Рассказываю, что они пошли на экскурсию. Что на сайте написано, что группу из 20 человек набирают. Сколько людей туда по факту спустилось на тот момент, было неизвестно. Они начинают пробивать фамилию Глеба, оказывается, что буквально 5 минут назад папа Глеба подал заявление о пропаже ребёнка. Мне ещё страшнее стало. Я понимаю, что они действительно пропали. То есть даже дома у Глеба их нету. Где дети? Куда мне бежать? Где искать? Я вообще не понимала.

Полицейский успокаивал, говорил, едьте домой, а утром, может, всё прояснится. Между тем, время было где-то начало первого ночи, полицейский попросил скинуть фотографии Вики и Глеба. Он посмотрел на них и сказал: «Знаете, сегодня после ливня нашли девушку в Москве-реке. Готовьтесь, скорее всего, вас завтра повезут на опознание». Я говорю, а зачем вы мне это рассказываете? Он на фотографию смотрит и это говорит. Он, может быть, вживую эту девушку видел, понимает, что это она. Но напрямую сказать не может, что вот, ваш ребёнок погиб. Я как закричала: «Вика!» Начала падать, Стас меня поддерживает. Мне так страшно стало самой от своего крика. Ночь. Тишина. Это не моя дочь, не может этого быть. Они пошли по ручейку гулять, как она могла оказаться в Москве-реке? Он молчит. Я пытаюсь привлечь его внимание, чтобы он подтвердил мои слова. А он этого не делает.

Дома до 5 утра я туда-сюда, туда-сюда. Спать не могу, есть не могу. Где мой ребёнок? Что происходит? В 4 утра мне перезванивает «Лиза Алерт», начинают меня расспрашивать: «Мог ли мой ребёнок сбежать из дома? Могли ли они с Глебом сбежать вместе? Ругались ли вы? Подвергался ли ребёнок насилию?». Ну, то есть такие вот вопросы, которые на тот момент начинают раздражать. То есть вместо того, чтобы искать моего ребёнка, который, возможно, попал в беду, не может после ливня откуда-то выбраться, они мне задают какие-то глупые вопросы.

Я одеваюсь, Стас глаза открывает, говорит, ты куда? Искать ребёнка. Я не понимаю, ищут их или не ищут. Судя по тому, что сейчас «Лиза Алерт» звонила, выясняла, сбежала она или нет, значит, их до сих пор никто не ищет. А они, возможно, где-то застряли. Возможно, им нужна помощь. Их нужно искать. Стас едет со мной.

Мне перезвонил следователь, попросил проехать на Таганку, сказал, что хочет фотографии одного человека показать. Я думала, что Глеба, которого только что увезли. И я спокойно поехала. Мы приехали, поднялись на второй этаж. А он показывает мне фотографии моего ребёнка.

Мокрая набережная, тут кусок Москвы-реки. И вот она лежит, как будто спит.

«Это ваш ребёнок?» Следователь мне только одну фотографию показывает. Я говорю, да, это мой ребёнок. И жду продолжения, когда он мне скажет, куда мне нужно поехать, чтобы её забрать. Он молчит, что-то печатает. Я тоже молчу. Думаю, сейчас он напечатает мне адрес, и я поеду забирать своего ребёнка. То есть я не понимаю, что она мёртвая. Он говорит: «Подписывайте». «А что это?» «Опознание». В смысле опознание? Он говорит, ну вы же опознали ребёнка? Я говорю, да. Подписывайте. Подождите, что значит опознание тела? Где мой ребёнок? Адрес напишите, мне надо её забрать. Он мне опять эту фотографию. «Давайте я вам покажу все фотографии по порядку». Он начинает листать фотографии... На второй штанишки спущены до колена. Почему она голая, её изнасиловали, что ли? Меня опять начинает трясти. «Температуру тела ректально замеряют». Я смотрю на фотографии, но вообще не понимаю, о чём он говорит.

Он листает дальше. Дальше маникюр, который я ей делала. Да, это ногти моего ребёнка. Да, это её серёжки. На последней фотографии вот так глаз открыт, чтобы цвет видно было. Я говорю, на что вы намекаете? Вы хотите сказать, что мой ребёнок мёртв, что ли? Он на меня смотрит и головой кивает. Вы 15 фотографий посмотрели, подписывайте, что это ваш ребёнок. Подписываю. Спускаемся вниз, до меня доходит, что мой ребёнок мёртвый.

Я опять теряю сознание, Стас меня приводит в чувства, вызывает скорую. Я ору дурниной, что у меня убили ребёнка! Угробили моего ребёнка! Приезжает скорая, а у меня ещё с сердцем проблемы, они говорят, что мне нужно срочно в кардиологию ехать. А я не могу, мне нужно в прокуратуру.

Пошли в прокуратуру, пешком 10 минут. По дороге звоню отцу Вики (с ним Юлия рассталась перед переездом в Москву. — Прим. Baza). Мы всё-таки 16 лет вместе прожили. Говорю, так и так, Вики больше нет. Хочу сказать, чтобы он Тане не звонил, она сейчас одна дома, чтобы он ей пока ничего не говорил. Он бросает трубку. Я ему перезваниваю, он опять бросает трубку. Я понимаю, что он больше не будет с нами разговаривать, он в шоке, в истерике. Говорю Стасу, блин, надо срочно ехать домой. Он по-любому наберёт Таню, а Таня ещё ничего не знает. И она одна дома, не дай бог что произойдёт.

В итоге мы быстро-быстро доходим до прокуратуры. А всё это время мне названивают, то с прокуратуры, то с отделения полиции, просят фотографии одни люди, вторые, и мы на автомате скидываем, скидываем, скидываем. Когда приходим в прокуратуру, меня спрашивают, вам журналисты не звонили? Нет, говорю, только из прокуратуры с пяти утра названивают и с отделения полиции. «Вы на меня посмотрите, я из прокуратуры, из прокуратуры вам никто не звонил. Не догадываетесь, кто это? Журналисты». А я всем фотографии раскидываю, смотрю потом, с заголовками везде в газетах фотографии моих детей. Это было, конечно, неприятно, но они заблюривали лица. И после этого, сколько меня ни просили давать интервью, я полгода отказывалась. Меня даже на телевидение приглашали, вы, говорю, рейтинги себе поднять хотите, а на саму проблему вам всё равно.

Первые часы в голове была только одна мысль. Им там плохо, им там страшно, им темно, они, наверное, зовут маму, надо как-то помочь. Стас вышел на кухню сделать чай, а я выбегаю на балкон –– у нас окна на балконе высокие, мне по грудь. Когда за Глебом и Викой следила, на стремянку с двумя ступеньками становилась. Эту стремянку начинаю раздвигать, и, видимо, Таня услышала этот грохот. А я уже лезу, чтобы перекинуться. Сейчас решётки стоят для кота, а раньше их не было. Кота не было. И я всё –– повисла. Дочь меня за ноги поймала, повисла на моей ноге на одной. Я болтаюсь, половина туловища уже с другой стороны. И она говорит: «Мам, а я? А мне что делать? За тобой следом прыгать?»

Ну да, точно, к одному ребёнку пойду, а с этой что делать? Стас подбегает, меня затаскивают обратно. С тех пор у меня мыслей о суициде не было. Вообще, ты просто не понимаешь, что произошло, как это произошло и почему именно ты. Почему? Ты никогда никому ничего плохого не делала, всем всегда помогала… И семья у тебя хорошая, и выпивать ты не выпиваешь. Ну ладно бы если бухала и ребёнок там где-то беспризорный. Он бы погиб, это твоя вина. А тут ты не понимаешь, почему именно тебя жизнь так наказала.

Ты засыпаешь с мыслью о том, что ты проснёшься — и всё это тебе приснилось, что это просто кошмар. Я бежала на кухню, где у меня стояли цветы и памятная фотография Вики и Глеба с чёрной лентой. И я понимала, что мне не приснилось, что это действительно правда. Меня накрывала истерика, я каталась по полу, орала. Когда Таню начало накрывать, Стас вообще посередине между нами спал: я с одной стороны на кровати сплю, она — с другой. То одной что-то приснилось, он полночи успокаивает, то другую накрывает, он стакан воды подаёт. Моя подруга-психиатр как раз по нашему району на психиатрической скорой помощи катается, он ей звонил, она приезжала, какие-то капельницы, уколы ставила. Я сидела на антидепрессантах, транквилизаторах. Мы с Таней начали ходить к психологу.

Я не помню, как проходило прощание, –– просто мой мозг взял и стёр это, чтобы я не сошла с ума. Только месяца через два я начала вспоминать детали, что происходило. Когда в Москве прощались, я её в первый раз вживую увидела, я же её по фотографиям опознавала. У неё вуаль на лице была, потому что пол-лица разбито, пробита голова в области виска и в затылочной части. И я эту вуаль скидываю с неё и начинаю её трясти, говорю, ты чего разлеглась? Вставай, пошли домой, я тебя умоляю, не надо здесь лежать, здесь холодно. И пытаюсь её вытащить из гроба. Гроб чуть ли не переворачивается, меня оттаскивают, все ревут, орут. У меня до сих пор такое стойкое чувство, что если бы я похоронила ребёнка в Москве (Вику похоронили на родине в Новосибирске. — Прим. «Базы»), я бы с кладбища не вылазила. Я бы там жила и днём и ночью, лежала бы, лежала, пока не умерла.

Первые три месяца я на автомате ходила на работу, думала, что мне так легче: буду работать, работать, работать и отвлекаться, пока не поняла, что, во-первых, я так это не переживу, во-вторых, на меня там все смотрят, как на больную собаку, со слезами на глазах. Это я не смогла перебороть и ушла.

Стас меня пытался вытаскивать. Он почитает-почитает в интернете основы психологии, про семь стадий горя, и на мне потом эксперименты ставит. Его эксперименты мне и помогли. Мы зацепились за то, что Вика блог вела и часто просила нас участвовать в видео, потому что взрослые больше аудитории цепляют. И вот он предложил продолжить традицию, но уже без Вики. Сначала он сам придумывал, тянул меня, заставлял, обижался, если мы не снимали видео. А сейчас мы оба втянулись, и у нас, что ни свободное время, то мы что-нибудь снимаем, вспоминаем Вику и ржём. И это реально помогает.

Ещё ты начинаешь цепляться за её вещи. У Вики была подушка, ей Глеб дарил, кот-колбаса длинная. Я начинаю с ней спать. Она ей пахнет. Ты понимаешь, что её запах для тебя так много, оказывается, значил, и тебе его не хватает, как кислорода. И вот я начинаю втыкаться в эту подушку. Каждый вечер я засыпаю с ней, просыпаюсь, проходит месяц-два, подушка перестаёт пахнуть ею, запах куда-то уходит. Ты вот втыкаешься в эту подушку, всё глубже и глубже, пытаешься найти этот запах, но она уже не ей пахнет, а домом, тобой, Стасом, кем угодно, но только не ей. Этот запах уже нигде не улавливаешь.

Следствие

Месяца через два, когда чуть-чуть начала приходить в себя, я подумала, а чего мне никто не звонит с прокуратуры. В новостях видела, что их там задержали, а потом все замолчали. Начала звонить тому следователю, который наше дело принял. А он говорит: «Я ничего не знаю. У меня забрали дело, приехали из первого следственного отдела и забрали». «А кто ведёт дело сейчас?» «Не знаю». Я испугалась, я реально испугалась, что они взятку дали — и всё, их отпустили.

Я начинаю ездить в отдел. Туда заходишь, и справа окошко такое зеркальное: смотришь и видишь своё отражение, а кто за окошком сидит, ты не видишь, и сидит ли кто-то вообще. «У нас никаких данных нет». Следователь мне ещё номер телефона дал. Я по нему звоню. «У нас нет такой информации по делу. Мы ничего не знаем. Позвоните по вот этому номеру». А там говорят, позвоните по этому. Бесконечная череда номеров, по которым ты звонишь-звонишь-звонишь, и нигде никто ничего не знает.

Надо нанимать адвоката. Мы насобирали со Стасом деньги, наняли адвоката. Еле-еле с ней мы написали жалобу Бастрыкину. Через неделю-две нас допустили до уголовного дела. Пришли мы на изучение дела. Фотографировать его нельзя, только при них читать. А там уже на тот момент было тома три, если не четыре. Ну и сели, адвокат один том взяла, я второй. Я читала только экспертизу своих четырёх, других не читала. А адвокат читала всё. Она говорила, что у дедушки, который с женой пошёл на экскурсию, была сломана нога при жизни. У Вики тоже при жизни была голова разбита, затылочная часть и передняя. Многочисленные ссадины, ушибы. И все эти травмы она получила при жизни. То есть их захватило этой коллекторной волной и потащило с невероятной силой. Причём с этой волной летят булыжники, торчат арматуры. Это была борьба за жизнь. Только потом коллектор полностью заполнился водой — и они захлебнулись.

К каждому заседанию я готовилась, будто к своей свадьбе. Жена Кима — её тоже Виктория зовут, как мою дочь, — начала активно перед всеми извиняться, плакать, предлагать деньги. Многие взяли.

После апелляционного суда –– они подавали апелляцию, чтобы их отпустили под домашний арест, –– ко мне подбегает Виктория, начинает плакать. Я верю, что это настоящие слёзы, искренние. Я верю в то, что она его любит безумно. Но у них нет детей, и она не знает, что такое материнская любовь, она не может понять, что такое потерять ребёнка. Она начинает плакать, начинает просить прощения. «Что мне сделать? Хотите, я на колени встану? Хотите, я вам денег заплачу?» Нет, мне ничего не надо, я хочу справедливости. Вы вообще понимаете, что такое потерять ребёнка? «Нет, не понимаю». Ну а как я могу объяснить, чего я хочу? Я хочу справедливости. Я хочу в память о своём ребёнке просто наказать тех, кто это сделал, и предотвратить такие моменты, чтобы больше никто не погиб.

Конечно, я просила максимальный срок –– 10 лет. Но моей целью было достучаться до людей, чтобы поменяли закон в сторону агрегаторов, потому что они не несут ответственности за те экскурсии, которые размещают на своих сайтах. (Юлия открывает на телефоне поисковик «Яндекса» и вводит «Экскурсии по Москве и всему миру». На самом первом месте до сих пор выходит тот же сайт «Спутник». — Прим. Baza) Вот они, на первом месте. И что они обещают? «Экскурсии по России и всему миру, онлайн-бронирование, оплата онлайн, мгновенное подтверждение, опытные гиды, интересные места. С нами работают только профессионалы». То есть ты заходишь и смотришь, что они работают 16 лет. То есть её не вчера разместили, 10 лет на эту экскурсию ходили люди. Ты же не знаешь гида, ты обращаешься именно к ним, и именно они тебе обещают профессионала, безопасную, официальную экскурсию. Но по факту, когда гибнут люди, они тебе заявляют, что не несут никакой ответственности. Это гид делал эти экскурсии, с него и спрашивайте.

Когда люди погибают, оказывается, что они не только не знают, что гиды не профессионалы, они не знают, как их зовут, они знакомятся на скамье подсудимых. Они же вину не признавали до последнего: удалили все соцсети свои, переписки, всё попрятали, почистили. Они же знали погоду –– синоптики присылали утром штормовое предупреждение, –– просто пожалели деньги обратно отдавать.

Мне было интересно, почему среди подсудимых нет никого с «Мосводостока». На протяжении 10 лет в канализацию, грубо говоря, по несколько раз в день спускались посторонние, и никто это не отслеживал. А когда мои дети пропали, сразу же на кинотеатре нашли камеры, чтобы понять, сколько туда спустилось людей. Работник с «Мосводостока» уверял, что люк весил 90 килограммов, то есть тебе нужно намеренно захотеть его открыть, нужен лом, чтобы попасть туда, поэтому это не угроза для обычных прохожих. Сам же диггер Никита Дубас уверяет, что люк был облегчённый. И весил всего 20 килограммов, а значит, любой человек мог спокойно его открыть. Я ещё не поняла, почему Дубас признал свою вину частично… У него судья спрашивал, в чём конкретно вы признаёте свою вину? Он начинает говорить, в том, что помогал и подсказывал Константину Филиппову. А ничего, что ты его научил изначально? Это твой ученик, ты брал с него процент за то, что он водил людей. Дубас же инвалид по состоянию здоровья, ему один раз в подземелье плохо стало, и больше сам он экскурсии не водил. А в тот момент, когда всё произошло, он уехал в отпуск в Беларусь. Когда Константин написал ему смску: «Блин, идёт дождь, можно выйти?» — он ему просто вовремя не ответил, он даже не знал, какая погода там вообще.

Чем ближе к последнему заседанию, тем больше меня трясло, что их могут отпустить. Поэтому, когда были прения, я выступила с речью, что отзываю иск на 15 млн, который заявляла изначально. Мы с Таней посоветовались и решили, что нам не важны деньги, важно именно наказание. Хотя судья всё равно присудил компенсации (Юлия согласилась на компенсацию морального и материального вреда, предложенную адвокатами Александра Кима в обмен на отзыв гражданских исков. Это соглашение было озвучено в суде. — Прим. «Базы»). Когда приговоры озвучили, я заревела. Мы вышли все в коридор, я увидела Викторию Ким, стоящую в коридоре вдалеке. Мне так захотелось подойти, что-то ей сказать. Объяснить, что я её понимаю, но у неё же муж не погиб, у них же всё ещё впереди. Он отбудет свой срок наказания, выйдет — и всё у них будет хорошо. А я своего ребёнка уже никогда не обниму.

Я подошла и увидела, что она плачет. Стас подбежал, хотел утащить меня быстрее от журналистов, из зала. Мы по пролётам бежим с ним вниз, и он поворачивается и говорит: «Ты чего, плачешь, что ли?». В угол меня зажал, а я реву. «Ты чего плачешь, их же посадили, всё закончилось». А я понимаю, как ей сейчас больно. Он: «Ты вспомни, как ты ревела, как ты в истериках билась, хоть кто-нибудь тебе позвонил, написал? Они о тебе не думают, а ты почему-то из-за них сейчас тут стоишь и плачешь».

Всё это время я занималась судами, это давало мне силы жить, двигаться. И я начала задумываться, а что я буду делать, когда суды закончатся? Пока меня колбасило, у меня брат ушёл на СВО. Я говорила: «Ты что, сдурел?» Но он ушёл весной, на полгода. Он пошёл в штурмовые бригады, которые первыми идут. 30 августа он мне последний раз написал: «Ухожу на задание, связи не будет, выйду на связь через три дня».

Не звонит три дня. На пятый день я начала бить тревогу, тоже было предчувствие. Стас говорил: «Ты что начинаешь, успокойся. Ушли на три дня, задержались где-то». А они 5 сентября и погибли. В тот день я лежу, Стас уже засыпает. А я не сплю ещё. Закрыла глаза и думаю, как мне его искать? Уже план действий строю, что мне делать, чтобы его найти, как туда попасть… Автобусы же должны какие-то ходить, гуманитарку же возят… И у меня как будто в голове крик. Как будто он кричит мне: «Юлька!» Я резко подскакиваю. Стас говорит: «Ты чё?» «Сейчас только что Андрей кричал». «Да ничего он не кричал, ты просто себя накручиваешь».

Десять, двадцать дней. Никто ничего не сообщает, никто ничего не знает. Мама моя в истерике бьётся. Наташка, его гражданская жена, тоже. Мне ничего не удаётся добиться здесь, поэтому я отучилась на сестру милосердия и уехала туда. Там я неделю была. Потом встретила людей, которые здесь в библиотеке сети плетут. Я начала с ними гуманитарку возить. Я его искала по госпиталям, везде. Потом поехала в военную прокуратуру, привезла документы, подтверждающие мою личность, его личность, то, что он является моим братом. Установили статус без вести пропавшего с того времени, как он ушёл на задание.

Оказалось, что он два месяца уже лежал на поле боя. Они туда не могли подойти, чтобы их вытащить, потому что всё поле было под обстрелом. Мне его тоже пришлось опознавать по особым приметам, по частичкам. Ну, там уже кожи на скелете нет практически. Ни кожи, ни мяса –– почти скелет. По анатомическим признакам у него залысины были на голове, и зуба переднего нижнего не было. И по наколкам. Тут восклицательный знак остался от фразы «За вас!». Здесь частичка узора осталась. Вот так опознавала. Мама не видела, слава богу.

Материнский инстинкт. Сильнее этого чувства я не знала никогда. За всю свою жизнь, за все свои 40 лет. Ни одно чувство не сравнится с ним. До сих пор для меня триггером является тот момент, что я всё-таки чувствовала, что её не нужно туда отпускать. Я это чётко осознавала, и, тем не менее, я пошла у неё на поводу и отпустила её. Всю жизнь буду жалеть об этом. Мне всю жизнь с этим теперь жить, потому что если бы топнула ножкой в тот момент я, а не она, мой ребёнок сейчас был бы жив. Почему она меня убедила? Неужели ей так важно было туда пойти? Почему ливень пошёл именно в этот день? Я не знаю.

Комната, где жили дети, стоит пустая. Мне кажется, круто бы было, если бы сейчас вот в этой комнате опять дети жили. Кто-нибудь бы долбил мне опять в стену (в спальне у Юлии выстроен маленький маникюрный кабинетик. Сейчас она делает маникюр на дому. — Прим. Baza).

Когда объявили дату приговора, Стас за неделю купил билеты во Вьетнам, сказал, что как объявят, мы сразу улетим от журналистов подальше, потому что они наседают, и я уже устала давать эти интервью. Во Вьетнам я мечтала слетать лет пять. Мы с Викой мечтали. Я бы хотела объехать весь мир. Как Вика говорила, что мама покажет мне весь мир. Вот я хочу, чтобы она моими глазами его увидела.

Текст: Анастасия Овчарова

Редактор: Кирилл Руков

Дизайн: Роман Копылов

Если у вас есть интересная тема или история, но по каким-то причинам вы не можете её опубликовать, присылайте материал на почту bazastory@gmail.com. Вы получите гонорар, а мы — новый хороший текст. Будем рады поработать вместе!