За что Светлану Прокопьеву признали виновной? Выводы экспертизы обвинения

6 июля суд признал виновной Светлану Прокопьеву по статье об оправдании терроризма. Причиной для процесса стала авторская колонка, в которой журналистка рассуждала о мотивах, которые подтолкнули 17-летнего Михаила Жлобицкого к совершению теракта в прёмной архангельского УФСБ. Текст прозвучал в эфире псковской станции «Эха Москвы», а затем был перепечатан «Псковской лентой новостей».

Весь процесс строился вокруг лингвистических экспертиз. Одну из них (со стороны защиты) провела кандидат филологических наук Юлия Сафонова. Она установила, что Светлана Прокопьева на примере теракта «как трагического социального явления» пыталась привлечь внимание к «ненадлежащим действиям власти» и радикализации молодёжи. Ни оправдания терроризма, ни положительной оценки теракта или идеологии Юлия Сафонова в тексте не обнаружила.

Другую экспертизу (со стороны обвинения) проводили кандидат филологических наук, лингвист Юлия Байкова, и кандидат психологических наук, психолог-лингвист Ольга Якоцуц. Они выявили в высказываниях Светланы Прокопьевой признаки оправдания терроризма, изучив текст с лингвистической и психологической точек зрения. Мы публикуем результаты их экспертизы, которая легла в основу обвинения.

Лингвистическая часть экспертизы

Лингвистическая экспертиза установила, что в печатной колонке и её аудиоверсии есть признаки оправдания действий, «связанных с устрашением» и «создающих опасность гибели людей». В качестве обоснования своей позиции Байкова и Якоцуц указали лексику, которую журналистка употребила в статье: «теракт как метод политической борьбы», «самодельное взрывное устройство», «взрыв», «бомба», «подрывник». Каждое из этих понятий Байкова и Якоцуц детально раскрывают, ссылаясь на словари.

Далее, говорят эксперты, Прокопьева с помощью высказывания «Репрессивное по отношению к собственным гражданам государство» задала «особый смысловой фон содержанию» — он предполагает, что читатель сосредоточится на «государственном терроре» и форме «индивидуального террора». Также Байкова и Якоцуц пишут, что Прокопьева использует вербальные конструкции, направленные на «формирование амбивалентных чувств», которые основаны на «сочувствии молодому парню». Журналистка сравнила действия Михаила Жлобицкого с методом политической борьбы народовольцев (в конце 19-го века они через террор пытались принудить правительство к демократическим реформам и в итоге убили императора Александра II). Сходство между Жлобицким и террористами автор, по словам экспертов, устанавливает с указанием на возраст молодых людей: «17-летний парень» (о Михаиле) и «те юные террористы» (о народовольцах). При этом сами же эксперты приводят полное предложение, где Прокопьева прямо называет это сходство «чудовищным».

Журналистка, по мнению экспертов, использует высказывания, направленные на обоснование и оправдание «карательных мер» против государства. Кроме того, она «убеждает массового слушателя в исключительности именно подобной формы протеста для привлечения внимания представителей власти». Такой тезис эксперты увидели в предложении «Парень, который родился и вырос в путинской России, не увидел другого способа донести до людей свой протест против пыток и фабрикации уголовных дел».

Затем Прокопьева якобы «выражает мысль о целесообразности» подобной формы протеста через следующее предложение: «Этот взрыв, на мой взгляд, лучше, чем любая колонка политолога или отчёт Human Rights Watch, доказывает, что в России нет условий для политического активизма». Байкова и Якоцуц уверены, что здесь Прокопьева подчёркивает отсутствие условий для завоевания власти на основе общественной поддержки и представительства в той или иной форме.

В целом, отмечают эксперты, Прокопьева связывает правовые дефиниции с «исторической практикой воздействия» на власти «посредством противоправных насильственных действий с использованием взрывного устройства». А в конце журналистка и вовсе позволяет себе «высказывания-предупреждения» («Посмотрим, что будет дальше» и «Надейтесь, что он исключение») — они якобы «направлены на осознание» незавершённых и опасных для жизни событий.

На уточняющий вопрос о том, выражено ли в тексте отношение автора к теракту, лингвист указывает, что само появление текста «свидетельствует об эмоциональном и гражданском отклике на событие». А в качестве выражения своей позиции Прокопьева, отмечает эксперт, использует противопоставления типа «государство — гражданин» и сравнительные обороты.

В завершение Байкова пишет, что колонка Прокопьевой «с учётом эмоционально-интонационной окраски» способна «оказать влияние на сознание реципиента». Сам же стиль текста «позволяет выявить характерные черты оправдания и пропаганды „карательных“ и „кардинальных“ мер».

Психологическая часть экспертизы

В психологической части экспертная комиссия выявила сразу несколько приёмов, которые Светлана Прокопьева использовала для воздействия на читателей и слушателей. Вот в чём они заключаются:

• В предложении «Скажете, парень был слишком юн, чтобы додуматься до таких взрослых вещей?» журналистка использует приём «зеркального отражения». В экспертизе сказано, что он «позволяет сблизить себя с читателем», «расположить к идентичным авторским мыслям» и «снять сознательную блокировку».
• С помощью описания «17-летний парень, юный гражданин» Прокопьева, полагают эксперты, прибегла к приёму «завуалированной симпатии», выразив сочувствие к возрасту террориста и его гражданской позиции. Затем анализируются выражения «погиб только подрывник» (тут автор уточнила зону поражение через слово «только») и «лучше, чем колонка политолога», — это «использование отрицания в контексте иных способов протеста».
• Автор, употребив выражение «не увидел другого способа донести до людей протест», делает акцент «на узости мировоззренческих позиций» Жлобицкого.
• Автор использует приём «совокупности тезисов» и даёт оценку ситуации: «Государство, с которым небезопасно и страшно иметь дело», «репрессивное по отношению к собственным гражданам», «безжалостное государство произвело на свет гражданина, который сделал смерть своим аргументом», «воспитало соответствующее поколение граждан». В результате, уверены эксперты, Прокопьева приходит к мнению, что «государственный террор» в ответ порождает «народный террор».
• Прокопьева использует визуальные приёмы: фотографии Жлобицкого в здании УФСБ и сцены полицейского захвата. А ещё она делит текст на абзацы — их там целых двадцать.

Благодаря этим приёмам, пишут эксперты, читатели могут выделить формы «государственного террора», выраженные в виде «многолетнего ограничения политических и гражданских свобод», «репрессий», «запретов», «наказаний», «жестокости», «безжалостности» по отношению к народу. Это указывает на то, что «подрывник» — продукт государственной системы, и он определяет взаимодействие с государством в виде «ответочки» (то есть теракта).

Также Прокопьева пишет о «жестокой правоохранительной системе», «адресной агрессии со стороны силовиков», «отсутствии профессиональной поддержки граждан со стороны органов опеки, судебных приставов, пожарной инспекции» (в статье это перечисление шло после тезиса о том, что при ограничении свобод каждый представитель государства «считает своим долгом использовать свою власть против гражданина»). Такая смысловая конструкция «уточняет содержание механизмов государственного контроля над гражданами», которые помещают человека в ситуацию без свободы слова, выбора и убеждений. Помимо того журналистка, говорят эксперты, использует «эмоциональные аргументы» о молодом человеке, совершившем теракт в репрессивном государстве, — это якобы позволяет «осуществить коррекцию ценностей», привести читателей в «нужное психологиеское состояние» и «вскрыть неосознаваемую готовность» пользователей к протестам и митингам.

Интересно, что психолог-эксперт на уточняющий вопрос о коммуникативной цели автора утверждает, будто бы Прокопьева публично обличает и обвиняет власть в нарушении демократических принципов. О том, что журналистка оправдывает терроризм, психолог не говорит, а лингвист лишь упоминает о «публичном обозначении „карательной меры“ в виде „самоподрыва“ как исторически верного и эффективного способа» повлиять на власть.

Под конец психолог отклоняется от текста Прокопьевой и неожиданно переходит к личности Михаила Жлобицкого. Как говорится в экспертизе, специфика выполнения теракта свидителеьствует об осознании молодым человеком «окончания жизни», и связано это с отсутствием прочных социальных связей (общение через интернет) и подверженностью внешнему влиянию (исторические примеры «юных смертников»). Такие факты, продолжает эксперт, указывают на «патологическую личность с элементами нарциссической агрессии и эгоцентризма». При чём тут Светлана Прокопьева, непонятно.

В общем и целом психологическая экспертиза приходит к выводу, что текст журналистки формирует негативное представление о государстве, а также даёт враждебную установку по отношению к правоохранителям и силовикам. Более того, автор статьи «способствует возникновению массовых протестных настроений» и «повышает уровень недовольства властью».

Выводы

В выводах эксперты отчитываются о выявленных в статье признаках оправдания терроризма. Сделано это было, по мнению Байковой и Якоцуц, с помощью лексики («террорист», «теракт», «СВУ» и другие слова), акцента на государственном и индивидуальном терроре, вербальных конструкций и психологических приёмов. А ещё, добавляют эксперты, Прокопьева пыталась обвинить силовые структуры в нарушении прав человека и использовала для этого разговорно-сниженную лексику: «ФСБ оборзело». Правда, в статье предложение приводится как цитата — это слова, сказанные Михаилом Жлобицким в анархистском телеграм-чате накануне теракта. Более того, в оригинале было «ФСБ о***ло», который журналистка решила смягчить.

Но один из основных выводов экспертизы сводится к тому, что Светлана Прокопьева рассматривает условия, которые привели к теракту в УФСБ и сформировали личность подрывника, использующего для разговора с властью метод самоподрыва «как исторически верный». А это «является способом признания идеологии и практики» действий, «связанных с устрашением».